Текст представлен в авторской редакции.
Список авторов, предоставивших тексты:
ВАЛЬДЕМАР ВАНКЕ (SCHWÄBISCH HALL)
ЭДУАРД ВЕНЦ (PFORZHEIM)
АДРИАН ПРОТОПОПОВ (САНКТ-ПЕТЕРБУРГ)
ЮРИЙ ГЕРЛОВИН (ШТУТГАРТ)
ВАЛЬДЕМАР ВАНКЕ (SCHWÄBISCH HALL):
ЧИТАЯ МАРИНУ ЦВЕТАЕВУ
Читаю в стопервый, в стотысячный раз,
В чеканную строчку вонзаю свой глаз,
В суть каждого слова, гласящего мысль,
В глубь самую чувств и эпических числ,
Тот срок обозначивших, месяц и год,
Когда воздвигался трагический свод
Поэм твоих, песен... И гулкая мгла
Их скорбных напевов меня облегла,
И гроз твоих эхо, как пушечный бой,
Меня настигает волна за волной,
И бьётся на шее, как-будто петля,
Страданий твоих ледяная змея...
И вижу, как Время – двух кровных сестёр:
Марину и Жанну ведёт на костёр.
* * *
Всё реже трогаю тетрадь,
Грустят забытые страницы.
Труднее мысли собирать
И в рифму слово не ложится.
Как будто возраста зарок,
Как будто петь струна устала...
Всему конца приходит срок,
Иначе, не было б начала.
* * *
Осень, осень – туманная просинь,
Облаков потучневших стада;
Солнца луч заплутался меж сосен
И исчез, не оставив следа.
Поле, сад и проселок далекий
Сквозь прозрачные видны леса,
Словно подняли шторы на окнах
И забросили их в небеса.
Сквозь кусты на промокшее поле
Пробираюсь кабаньей тропой;
Трутся тучи о поле подолом,
Напитавшемся в лужах водой.
Мимо сада, где летом был встречен
Краснощеких красавиц гурьбой,
Ныне яблонь костлявые плечи
Студит ветер холодной рукой.
Все дороги стекаются к Риму.
В Риме пальмы и в Риме тепло.
Но не ждет меня край апельсинный,
А в другом – позабыли давно:
Там в снегу голубые поляны,
Выгнул мост свой серебряный горб,
Там под шапкой стоит деревянной
Древней башни узорчатый столб,
Где томилась полячка-царица.
Грудь сверкала алмазами слёз,
Украшал ее иней ресницы,
Щёки выбелил русский мороз.
Не видать ей Московского царства,
Шуб собольих, жемчужных перстней.
Черный ворон ей ночью прокаркал
И унес воронихой своей...
Мимо башни Маринкиной мчатся
Пешеходы, трамваи, авто.
О судьбе горделивой полячки,
Из сидящих в них, знает ли кто?
Каждый занят своею проблемой,
Лоб долбящей, как дятел дупло,
И не видит, что лебедью белой
Поднял храм колокольни крыло.
Жизнь пройдет... и с берёзовой тростью
Я взойду на святое крыльцо,
Кто-то встретит меня и не спросит:
„Где твой дом?“. А покажет его.
ЭДУАРД ВЕНЦ (PFORZHEIM):
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДОЧЕРИ
Звездочки мерцают
В глубине ночной,
Крыши озаряет
Месяц молодой,
Полусонно бродит
По сугробам ночь...
Вновь со мной заводит
Разговоры дочь.
Озорные глазки
Смотрят на меня.
«Почитай мне сказки», —
Говорит она.
«Фея белоснежная
В тишине кружит,
Золушка прилежная
Во дворец спешит.
С Головой сражается
Удалой Руслан,
В путь свой собирается
Дурачок Иван.
Силушка немалая
В бой идет со злом»...
Доченька усталая
Борется со сном.
...«И течет и пенится
Пиво по усам.
Кто-то, где-то женится
Под веселый гам»...
Вот и спит малышка,
Маленький мой друг.
Ускользает книжка
Из уснувших рук.
+ + + + +
Напою из своих ладошек!
Подарю тебе лучик света!
Шаль накину из звездных крошек,
Будешь шалью, ты, той согрета!
Опояшу дорожкой лунной!
Познакомлю с вселенской бездной!
Ты останешься вечно юной,
Самой милой и самой нежной!
+ + + + +
Солнечный зайчик гуляет по стенам,
Грустью струится по трепетным венам.
Сердце сжимается, словно в тревоге,
Счастье мое задержалось в дороге.
Солнечный зайчик, на ушко поведай,
Что ты так скачешь лихим непоседой?
Может ответишь, когда-нибудь, мне,
Что ты рисуешь собой на стене?
Солнечный зайчик, хранитель молчанья,
Лишь прикоснулся к губам на прощанье;
Странно вздохнул и внезапно исчез,
Чтобы вернуться в свой сказочный лес!
+ + + + +
Родниковый и лучистый
У моей любимой взгляд,
Словно месяц серебристый
Окунул в него наряд.
Гладь поверхности играет
От дыханья ветерка,
И со дна его мерцают
Звезды через облака.
В бездне ревностно хранится
Неистраченная страсть.
Не могу никак напиться
Я нектара страсти всласть.
И напиток лучезарный
Родника ее очей,
В сотни раз вина коварней
И опаснее речей.
АДРИАН ПРОТОПОПОВ (САНКТ-ПЕТЕРБУРГ):
НОЧЬЮ
Ночами пьют русалочки
густой настой глуши,
как эскимо на палочке,
маячат камыши.
Уснули мысли гнусные,
соблазны-подлецы,
и в небе звезды вкусные
висят, как леденцы.
И спит под каждой елочкой
глухая тишина,
в ручье – лимонной корочкой –
купается луна.
И, души сладко мучая
укорами вины,
бездомные, дремучие
по лесу бродят сны.
Мечтами полуночными
стекает, как обман,
дурманными, молочными
отварами – туман.
Сквозь тьму к ручью гремучему
по слуху, на «авось»,
треща сухими сучьями,
под утро выйдет лось.
И пьет он тихой сапою,
копытя влажный след,
и соком клюквы капает
с лосиных губ – рассвет.
СУМЕРКИ
Вновь сумерки безгрешны и чисты,
и снова беззащитно – близоруки,
и выпускают ветер на поруки
укачивать бессонные кусты.
И, не взглянув на лист календаря,
окончится, обуглясь, понедельник,
и, бархатом отсвечивая, ельник
сольётся с небом, иглами соря.
И снова к небу млечному спеша,
на сумеречный выбежав просёлок,
на запах свежевыпавших иголок
наколется прозрачная душа.
ГЕНИЙ ГЛУБИНКИ
Как-никак, а дожил
до своих поминок,
слышу слово Божье,
вижу блеск слезинок.
Прошлая утроба
отдыхает в тостах:
вижу, что у гроба
не пробиться просто.
Баба изнывает
в нестерпимых стонах,
а ведь, стерва, знает,
что лежу в кальсонах.
Пожалела взятки
мужикам из морга,
и дыра на пятке –
не объект восторга.
Стоила труда ли,
так, поблажка, цацка,
две моих медали
нацепить на лацкан.
Мол, непросто помер,
мол, и жил непросто:
ну, не первый номер
ни умом, ни ростом.
Не Герой Отчизны,
не ударник – тоже,
прожигатель жизни,
на любых похожий.
И любитель пива,
всяческой «халявы»,
не искал наживы,
не обрел и славы.
Так, никчемный житель,
оголец юдоли,
ни пиджак, ни китель
не носил на воле.
Целину не резал,
богатырским плугом,
костыли на рельсах
не клепал под вьюгу.
Не дожил до рая,
накопил заботы:
в темноте сарая –
лишь баян да ноты.
Да гуляют песни,
обжигают души,
по окрестным весям
бьют, как я, баклуши.
Охмурил весь хутор
ремеслом заразным,
и остыл компьютер
в прозябанье праздном.
Сыновья и дочки,
юные придурки,
оглашают ночки –
светятся окурки.
В ус, лежу – не дую,
истребитель жизни…
Вдруг – мою, родную,
завели на тризне.
И жена седая,
жизнь истратив в злобе,
всё поёт, рыдая
и дочурки обе.
Встал бы с голой пяткой,
так лежать – обидно;
души б сжёг трехрядкой,
да в кальсонах – стыдно!
ЮРИЙ ГЕРЛОВИН (ШТУТГАРТ):
СКАЗ О РЕПКЕ И ЗОЛОТОЙ РЫБКЕ
Дед и баба, как-то раз,
На крыльце хлебая квас,
Посадить решили репу,
Наш российский ананас.
Раз решили посадить,
Значит, так тому и быть;
И на грядке посадили,
Не забыв её полить.
День за днём бежали, как
За гусынею гусак,
Если он решил с гусыней
Заключить законный брак.
Рядом чучело – аж страх!
Бдит у репы в сторожах.
Репа в рост ботву пустила
И растёт, как на дрожжах.
Наступил желанный день.
Вот ботва почти в сажень.
Ко плетню ботва припала –
Скособочился плетень.
За ботву берётся дед.
Тянет, тянет… Толку нет.
На подмогу бабу кличет;
Баба стряпает обед.
Тянут, репу тормоша…
Не выходит ни шиша.
Репа, как с землёй срослася,
Будто чёртова душа.
Тут, держа в руках горшок,
Внучка крутится с вершок;
За подол бабаню тянет –
Репа сдвинулась чуток.
Вот такие вот дела!..
Внучка Жучку позвала;
Та, рыча, за внучку тянет,
Репа снова поползла.
Уж туман приполз с реки.
Репу вырвали-таки.
В репе, может, целый центнер,
Только взвесить не с руки.
А наутро в огород
Так и прёт честной народ.
Репу нюхают и лижут;
В общем, зависть всех берёт.
Репу, если кругом сесть,
Всей деревнею не съесть.
В книгу Гиннеса, конечно,
Эту репу надо внесть.
А на утро у ракит
Иностранец тормозит.
То ль с Молдовы, то ль с Айовы,
Но с акцентом говорит,
Теребя на шее бант:
“Ваша репа есть мутант.
Восхищённый результатом,
Я даю за это грант “.
Говорит, понизив тон:
“Репа стоит миллион.
Предлагаю честный бартер:
Репу – мне, а вам – лосьон “.
Дед руками замахал:
“Я, как каторжный, пахал!
А лосьон…что за валюта?..
Я и слыхом не слыхал.
В общем… эта… мой товар
Тянет центнер на гектар.
Вот доллАр… другое дело.
Я согласен на доллАр“.
Опираясь на ухват,
Вышла баба: “Слышишь, хват,
От того лосьона, вроде,
Молодеют, говорят?“
Иностранец снял пиджак:
“Молодеют? Ещё как!
Мне ведь скоро – девяносто,
А смотрюсь на четвертак “.
Баба, вслушавшись в акцент,
Онемела на момент:
“Ты же, значит, старше деда!..
А я думала – студент“.
Издала протяжный стон,
Звякнув стёклами окон:
“ Забирай, немедля, репу;
Чтобы завтра был лосьон!“
Дед, что хохлился сычом,
Подобрел с магарычом…
Внедорожнику “Тойота“
Репа с центнер – нипочём.
Покупатель дал совет:
“Про лосьон – молчок! Секрет!“
Внедорожник тихо фыркнул.
Мягко тронул. И – привет!
Сколько ждали – не спроси.
Накось – локоть укуси…
В общем, кинули старуху,
Что типично для Руси.
С горя дед неделю пил.
Даже дважды бабу бил.
А народ уже про репу,
Как и водится, забыл.
Кошелёк уже пустой,
Тут и кончился запой.
Дед подумал: “Порыбачу
И побалуюсь ухой “.
Мелкий невод достаёт.
К морю синему идёт.
Невод с берега забросил,
На песок присел и ждёт.
Пробежала детвора…
Дед решил – тащить пора.
Невод вытащил с натугой,
В нём морской травы гора.
Невод дед опорожнил.
Море – это вам не Нил.
Нил кишит отборной рыбой,
Так Сенкевич говорил.
Вновь забросил невод. Ждёт.
Смотрит, как волна идёт.
Потянул за невод – лёгкий.
В нём хвостом рыбёшка бьёт.
А рыбёшка-то – с ладонь.
Но её попробуй, тронь!..
Разноцветной чешуёю
Искры сыплет, как огонь.
“Это чудо, ну и ну,
Не поймаешь на блесну.
Вот сельчане удивятся!
Вот им мозги разомну!“
Дед, не глядя на артрит,
Сеть на плечи норовит,
А рыбёшка вдруг по-русски,
Усмехаясь, говорит:
“Дед. Не делай глупость, дед.
Из меня какой обед?
Отпусти меня скорее;
Избежишь проблем и бед.
И получишь сразу тут,
Хоть ROYAL, хоть ABSOLUT.
У тебя ж украли репу?
Так тебе её вернут“.
Не врубился дед сперва.
С перепою ж голова.
Может, белая горячка;
Может, баба и права.
Онемевший дед, дрожа,
Взял рыбёшку, как ежа,
И пустил её на волю
В сине море, не дыша.
Рыбка крикнула: “Салют!“
Дунул ветер - свеж и лют.
Перед дедом, будто с неба,
Ящик водки ABSOLUT.
Дед, придя в себя, смекнул.
Ящик в невод завернул.
И – домой, стерпеть не в силах
В голове трезвон и гул.
А у самых у ворот
Баба с нетерпеньем ждёт.
У крыльца лежит их репа.
Репу Жучка стережёт.
Баба деду: “Вот те, раз!
Приезжал тот лоботряс,
Возвернул нам нашу репу
И в придачу – медный таз.
Вот – жевачкой угостил.
Извинить его просил.
Три раза перекрестился
И, сердешный, укатил“.
Дед подумал про себя:
Ай, да – рыбка! Ай, да – я!
Бабке с репой угодила,
Мне – по части пития.
“Бабка, слышь, не шебурши
И жевачкой не дыши“.
Бабка вскинулась: “А водка?
На какие на шиши? “
“Расскажу о том потом.
А пока, давай-ка, в дом.
Похлебаем щец вчерашних
И по стопочке нальём “.
В общем, выпили, как след.
Без питья, какой обед?
И про рыбку золотую
Рассказал старухе дед.
Бабка, облизав черпак:
“Дед, ты спятил, али как?
Чтобы рыба говорила!..
Нет, чего-то тут не так “.
“Ну, чего – не так, не так?
Я ж был трезвый, как ни как.
Ну, а репа? Видишь репу?
Чай, не стоптанный башмак!“
Бабу мучает корысть;
Продолжает деда грызть:
“Чтоб задаром ящик водки!..
Не поверю я ни в жисть!
Вон, корыто, погляди.
Развалилося, поди.
Пусть даст новое корыто!
И… лосьону с бигуди “.
Коли бабой повод дан,
Дед налил ещё стакан.
Выпил. Крякнул: “Ну, держитесь,
Пролетарии всех стран!“
К морю синему идёт.
Кличет рыбку. Та – плывёт.
Дед: “Прости. Моя старуха
Мне покою не даёт.
Уж старухе угоди,
В положение войди.
Просит новое корыто
И… лосьону с бигуди “.
Рыбка: “Дед, домой иди,
Всё за банькою найди.
Хоть, зачем, совсем не ясно,
Ей лосьон и бигуди “.
Дед – домой! Благая весть…
А за банькой, так и есть,
Бигуди лежат в корыте;
И лосьону – банок шесть.
Дед с трудом корыто взял,
На крыльцо и бабе сдал.
Только баночку лосьона,
Дело – ясное, зажал.
Баба, чуть оторопев,
Заявляет нараспев:
“Пусть теперь дворец построит.
Не изба у нас, а хлев.
Рыбка-то шустра, видать!..
Я хочу княгиней стать.
И чтоб полный двор холопов,
А вокруг – сплошная знать.
Ладно, на ночь не ходи
И рыбёшку не буди.
Ну, а я польюсь лосьоном
И надену бигуди “.
Утром, чуть забрезжил свет,
Поканал на море дед:
Вот проклятая старуха,
Не жена, а диабет.
Рыбку кликнул. Смотрит вдаль.
Море гладко, как эмаль.
Рыбка тихо подплывает:
“Дед, о чём теперь печаль?“
“Баба вскинулась опять
И княгиней хочет стать;
Чтоб – дворец, и чтоб – холопы,
Знати чтоб – не сосчитать“.
“Это дело – ерунда,
Будто пресная вода.
Ведь теперь любая сволочь
Так и прётся в господа.
Так что, бабке дай понять,
Что княгиней просто стать,
Но управиться со знатью…
Это вам не щи хлебать“.
Дед опять домой идёт.
Только, где он – не поймёт.
Вон амбал стоит у будки
И дорогу стережёт.
“Ты куда припёрся, дед?
Для тебя здесь места нет.
Ты, наверно, заблудился.
Поворачивай отсед“ –
Приказал ему амбал
И “макарова“ достал.
Всхлипнул дед: чего творится!..
И обратно зашагал.
Сел, устало, на пенёк.
Тяжкий выдался денёк.
А в кармане тянет что-то…
Это что за пузырёк?
А-а, лосьон, едрёна вошь!
Что с ним делать, не поймёшь.
Даже надпись не по-русски.
Ничего не разберёшь.
И понюхал, крышку сняв:
Может, спирт вошёл в состав?
Спирт не спирт, а пахнет вкусно…
И хлебнул, чуть-чуть привстав.
Что-то ёкнуло в груди
И сверкнуло впереди.
И как будто голос сверху:
“Дело делай! Не сиди!“
“Ах, ты, мать твою ети!
Мне ж домой пора идти!
Это кто же там посмеет
На моём стоять пути?“
И – к амбалу. А амбал
Снова на дороге встал.
Дед махнул рукою левой
И амбала – наповал.
И, свернув за поворот,
Тот, что вёл на огород,
В землю врос от удивленья,
Широко разинув рот.
Где изба? И где плетень?
Там дворец бросает тень.
Крыша блещет позолотой,
А на ней стоит олень
Из литого серебра.
Бьёт фонтан середь двора.
По двору снуют лакеи
И пажи, и юнкера.
У фонтана ходит знать.
Сотни две – ни дать, ни взять.
А на кованых воротах
Герб и слово через ять.
Дед – к воротам: “Вертухай,
Ну-ка, живо отворяй!“
Вертухай его по морде:
“Если выпил – отдыхай!
Отойди от фонаря.
И не порти воздух зря.
Я княгиню охраняю;
Пристрелю, как глухаря.
Уходи и не перечь“...
Не успел закончить речь, —
Дед махнул рукою правой
И башка слетела с плеч.
Стража бросилась бежать.
Девки начали визжать.
Знать – в фонтан. И притаилась;
Дескать, лучше переждать.
Слыша визг, жуя яйцо,
Баба вышла на крыльцо.
Бигуди на ней и бархат,
И суровое лицо.
“Что за шум и что за визг?
Али кто напился вдрызг?
Кто там плавает в фонтане?
Что за импортный изыск?“
Подползает к бабе паж:
“У ворот убитый страж.
Бомж какой-то заявился.
Бьёт наотмашь. Жутко аж “.
“Это что там за злодей
Мочит княжеских людей?
Ну-ка, кликните подмогу!
Ну-ка, дать ему плетей!
Взять! Ату, его, орлы!“
Все, тотчас, на деда… злы!..
Дед “калашникова“, молча,
Достаёт из-под полы.
Тихо лязгает затвор
И в момент пустеет двор:
Кто опять в фонтан забился,
Кто попадал под забор.
На крыльцо взбегает дед:
“Не узнала, чай? Привет!
Покнягинилась и – хватит!
Десять сбоку, ваших – нет!
Не желаю зло терпеть!
И тебя могу огреть.
Марш на кухню мыть посуду!
Судомойкой будешь впредь.
И работай веселей!“
Повернувшись задом к ней,
Полоснул из автомата
По верхушкам тополей.
“Я теперь тут буду – князь!
Кто тут временные? Слазь!
На колени, матерь вашу,
Будь ты – щука, будь ты – язь!“
Глянул вправо – вдоль ворот
Челядь с флагами идёт.
А на красном транспаранте:
Князя жалует народ!
И оратор над толпой:
“Смерть тиранам! Знать – долой!
Будь нам всем отцом и князем,
Избавитель удалой “.
И холопы, тут как тут.
Репу дедову несут
И скандируют отважно:
“Хай живе свободный труд!“
Ввысь летит из сотен ртов,
Распугав ворон и сов,
И пароль, и отзыв вместе:
Будь готов! Всегда готов!
Дед спускается в народ.
Обнимает. Руки жмёт.
Особливо, новым стражам,
Что сгрудились у ворот.
Подают ему с крыльца
Водку с блюдцем холодца:
“Выпей, княже. Ты теперь нам
И за мать, и за отца“.
………………………………….
Не из давнишних календ,
Не из мифов и легенд,
Наш – сермяжный, деревенский
В этой сказке – хэппи энд.
Сказка – ложь, да в ней намёк,
Добрым молодцам урок:
Если что-то не понятно,
Жми, не медля, на курок.
ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА
Остров Тенерифе.Начало октября. Середина дня. Альберт идёт по набережной. Слева океан, справа металлическое, увитое зеленью ограждение отеля, куда он вчера приехал.
Утром он впервые в жизни купался в Океане. Атлантическом. Набирал в рот солонущую воду и выпускал фонтаном. А так как он всегда плавал, опустив в воду лицо с открытыми глазами, то вскоре глаза стало щипать невероятно. Потом поиграл, уже в бассейне, в водное поло, затеянное молодым доброжелательным парнем-распорядителем (по-нашему — затейником), говорившем на всех языках, кроме русского. Считая голы, парень так орал и заразительно болел за обе команды, что к бассейну сбежались почти все отдыхающие и тоже стали болеть и орать.
И вот, пообедав, Альберт пошёл познакомиться с местом, куда его занесло. Уже десять лет он жил в Германии, как несчастный беженец. Немного, правда, поработал, но был вежливо уволен по возрасту. Жить на пособие приспособился. Как никак — советский человек. Реалист и материалист не паникует. Да и пособие не то, что пенсия на «родимой». Раз в год вполне можно съездить дней на десять туда, куда приводил или привозил его по «ящику» незабвенный Юрий Сенкевич. Так он шёл и поглядывал, то на океан, где вдали виднелись туманные очертания какого-то острова, то на череду магазинчиков и ресторанчиков, потянувшихся вдоль набережной, когда окончилась ограда отеля.
Сзади кто-то негромко позвал:«Алик!» Но он даже не сбавил шаг. Мало ли кого зовут. Русская речь здесь слышна повсюду. Чуть погодя, тот же голос и так же негромко сказал:«Зая!»
В первые секунды он подумал, что этого не может быть. Это же томкин голос!.. Тут что-то не то. И стал медленно оборачиваться назад. И узнал её сразу. Она медленно подходила. Но шагах в трёх от него остановилась. И смотрела странным, «тогдашним», взглядом. Он тоже смотрел на неё и не знал, что сказать. Он, который не знал, что такое лезть за словом в карман! Потом сделал ей навстречу три шага и взял её за руки чуть выше кистей. Несколько минут они, молча, смотрели друг на друга.
- Как же это ты узнала меня?
Она качнула головой и едва пожала плечами.
- Знаешь сколько лет прошло?
Она снова качнула головой.
Он кивнул:
- Вот именно.
И вдруг она сказала:«Поцелуй меня».
«Тогда» она могла это сказать на улице или в метро. А ведь «тогда» ещё не было принято целоваться взасос в любом месте, при любом количестве посторонних людей.
И губы у неё были такие же. И глаза она также не закрыла.
Тридцать лет тому назад он, начальник отдела, вернулся из двухнедельного отпуска. Катался на лыжах на Чегете. Как всегда приехал загорелый до неприличия. А в Ленинграде только что закончился март, но весна фактически ещё не началась, слякоть и ночные заморозки. И как всегда посыпались остроты и охи, а он, как всегда, в ответ корил, дескать никто зимой в отпуск не хочет. Отношения в отделе он поддерживал широко демократичные.
Начальников отделов тогда пересадили из отдельных кабинетов прямо в отделы. Мол, у японцев этот эксперимент увеличил производительность труда. У нас ведь всегда авторитеты или в Японии, или в Швеции, или ещё где. А перед своим столом Альберт увидал новую сотрудницу, рядом с которой сидел старший инженер Юрка Классман (в миру просто — Класс), всем видом показывавший Альберту, что это его подопечная. Поставив на стол свой попсовейший по тогдашним временам венгерский портфель из светло-коричневой кожи, он пошёл представляться начальству. Главного не было в кабинете, а директор, поклацав зубами, пожал руку, поздравил с окончанием периода бездельничанья и сказал, что неделю назад взяли новую сотрудницу.
- Для Вас, Альберт Миронович, берём только красоток. Как награду за победу в соцсоревновании в первом квартале. Итоги уже подвели.
- Спасибо, Юрий Иванович. Не подкачаем.
В отделе кадров просмотрел личное дело. Тамара Михайловна Михайлова , строительный техникум, двадцать три года, замужем, ребёнок, стаж работы три года.
Зашёл в плановый отдел. Когда утихли восторженные восклицания (а это уже стало ежегодным ритуалом), начальница подала ему письмо:
- У А-1620 снова аврал. Слёзно просят в мае сдать проект. Ох, уж эти военные! Но, аванс уже перечислили.
Пока Альберт читал письмо, было тихо. Но как только он поднял голову, чтобы , как и положено начальнику отдела, заявить о том, что все и так надрываются, и лицемерно скорчить скорбную гримасу, как все в один голос закричали:
- Ну, как Вам новая сотрудница?
- Да? А я и не заметил. Портфель поставил и сразу к вам.
Женский коллектив разве обманешь?
- Да она же сидит напротив Вашего стола, Альберт Ми-ро-но-вич!
Альберт покрыл голову письмом и под смех вышел.
В коридоре его уже ждал Виктор Васильевич Скоков, руководитель группы А (приняв отдел, Альберт присвоил группам буквенные обозначения), замещавший его во время отпуска.
- Алик, через пару дней после твоего отъезда меня вызвал главный и велел поговорить с пришедшей устраиваться на работу. Она сидела в приёмной. Я поговорил. Она из ГПИ-5. Живёт тут недалеко, в Рыбацком. Знает принципиальные схемы и наше оборудование. У нас же висела вакансия старшего техника. Ну, я и сказал главному, что можно брать.
- И взял к себе в группу.
- Ну, да. У меня же, кстати, не было старшего техника. Но если ты ...
- Ладно, пусть будет у тебя. А что это Юрка сидит около неё в неестественной позе?
- Я велел ему ввести её в курс дела и она ему уже сваляла схему, над которой он бы пыхтел больше недели.
- Я про позу спрашиваю.
Виктор наморщил лоб и развёл руками.
- Ну, ты же видишь, какой кадр.
- Ладно. Пошли в отдел.
В отделе кивнул руководителям. Те уселись перед ним, доложили о делах. Всё было в порядке. И все разошлись по местам.
- Прошу Вас! - Альберт обратился к новенькой и показал ей на стул перед своим столом.
Та подошла. Села, положив руки на колени.
- Пожалуйста, представьтесь. Где работали? Чем занимались?
Говорила негромко, толково и коротко. Хорошим языком, без слов-паразитов и эканья. Некоторое смущение было в пределах нормы.
Альберт жестом пригласил Скокова.
- Виктор Васильевич, со следующего понедельника подключите Тамару Михайловну к Наталье Константиновне. А-1620 взвинчивает темп. Новый график получите завтра. В мае — сдача.
И Тамаре:
- Спасибо. Работайте.
Она вернулась на место.
Старший инженер Наталья Константиновна была в свои сорок два года самой красивой женщиной института. Правда и выглядела она лет на десять моложе. Но, что не характерно для красивых женщин, она была необыкновенно доброй и незлобливой. И с чувством юмора всё у неё было в порядке. Когда Альберт принял отдел пять лет тому назад, она уже работала. И в его отсутствие, однажды, удивлённо спросила, почему некоторые зовут его по имени и на ты. Узнав это, он попросил Виктора Скокова объяснить ей, что эти люди знают его ещё старшим техником, исходили с ним пол-Карельского перешейка, прошли Вуоксу и он не собирается дуть мыльный пузырь из себя. Юрка Класс рассказал ему потом о коротком митинге в отделе и добавил:
- А я заявил, что мы ещё и не одно ведро водки за эти годы вместе выпили. Наталья закатывала глаза и хватала себя за щёки. А потом сказала, что такое про своего начальника она мужу сказать не сможет. Он не поймёт.
А недели через две она вдруг говорит:
- Альберт Миронович, а Вы мне сегодня приснились. Все подняли головы и смотрели то на неё, то на Альберта. Альберт в это время был занят расчётом. Не поднимая головы, он спросил:
- Ну, и что я с Вами сделал?
Наталья Константиновна подняла брови и простодушно ответила:
- Ничего.
Альберт бросил ручку, вскинул руки и трагически закричал:
- Какой позор! Посыпьте мне голову пеплом!
Отдел грохнул так, что в приоткрывшуюся дверь просунулась чья-то голова и тут же исчезла.
Наталья Константиновна закрыла лицо руками и беззвучно тряслась.
Полное доверие было установлено.
Услыхав про сдачу в мае, Скоков и Наталья Константиновкна заголосили.
- Ша! - Сказал Альберт. - Вы чемпионы института в этом квартале. Справитесь. Бухгалтерия уже считает премию. Наталья Константиновна, Вы теперь надежда наших Вооружённых сил.
И — Скокову, прейдя на «ты»:
- Виктор, подойди к начальнику Гражданской обороны и получи на всю группу пилотки и керзачи.
Наталья Константиновна положила руку на свою высокую грудь и вздохнула:
- Нет, с Вами, Альберт Миронович, можно сойти с ума.
И несколько напряжённо взглянула на Тамару.
В обед Альберт с подносом подошёл к столу Натальи Константинокны.
- Позволите?
- Альберт Миронович, ну, что Вы спрашиваете? Конечно.
А тут ещё подошли Скоков и Володька Финкель, руководитель группы В. Стали есть.
- У меня к Вам, Наталья Константиновна, секретный разговор.
Скоков и Финкель перестали жевать и уставились на него. Наталья Константиновна, почему-то посмотрела испуганно.
- Вы прекрасно знаете, что Вы самая красивая женщина института. И признаюсь, я, как руководитель подразделения, горжусь этим.
Самая красивая женщина института испугалась окончательно и положила ложку.
- И это подтвердят эти понятые.
Альберт кивнул на онемевших коллег.
- Так вот. Зрелая женская красота для нормальных мужиков всегда была, есть и будет эталоном красоты и предметом восхищения. Даже если это восхищение — не демонстративное. Поэтому, появление в отделе молодой и тоже красивой женщины, на Ваш статус никак и ни в коем случае повлиять не может. Это не комплимент. Вы меня немного знаете — я комплиментов не делаю. Я их считаю изысканой пошлостью.
Наталья Константиновна слушала эту коварную речь открыв рот и смотрела на Альберта немигая.
- Шеф прав, - сказал с улыбкой змея-искусителя Финкель.
А Скоков, быстро понявший в чём суть откровений начальника, с деланым равнодушием сказал:
- Честно говоря, Альберт, ты меня опередил. Я хотел сказать совершенно тоже самое. Если профком устроит конкурс «Мисс Наш Институт», золото и серебро — в нашей группе. Твоя Надя, Володя, может претендовать лишь на бронзу.
И все четверо так громко засмеялись, что остальные обедавшие обернулись, подумав, видно, что отпускник делится впечатлениями о горном отдыхе.
Дело в том, что у Финкеля в группе была самая некрасивая и глупая сотрудница отдела. А может быть, и всего института. Надя. Когда Альберт принял отдел, Фнкель, уповая на давнюю дружбу , уговаривал его уволить Надю. Благо поводов было полно. Но Альберт, посмотрев на несчастную дуру, пожалел её.
- Она кому-нибудь сделала что-нибудь плохое? - спросил он Володьку.
Тот запыхтел, что-то пытаясь выдавить из себя:
- Нет, но это же пустое место. Она же инженер, а в лучшем случае ей можно поручить только чертежи складывать.
- Кто-то же должен складывать чертежи. И потом, она ведь как-то закончила ВУЗ? — ёрничал Альберт. — Если серьёзно, ты выбросишь на улицу человека только за то, что он глуп? Я тебе уменьшу план, а уж ты разберись, на что она всё-таки годится.
- Прошу Вас, Наталья Константиновна, быть старшей сестрой для Михайловой, — продолжил Альберт. — Вы отлично сработаетесь.
Чуть помедлив, Наталья Константиновна кивнула и все четверо продолжили трапезу.
Прошло больше года. И вот прибегает к Альберту Боря Маргулис, сотрудник параллелного отдела, давний его приятель, и говорит, что в профкоме не знают куда деть две парные горящие путёвки на турбазу в Архипо-Осиповке. А уже середина сентября и никто в отпуск не идёт.
- Ты же в марте в горы ездил. И у тебя ещё часть отпуска есть. Давай, махнём. Там ещё тепло и купальный сезон не кончен. Место хорошее. Чёрное море! Чистейшее! Я там был несколько лет тому назад. Ну, давай! А я сейчас пойду и забью путёвку.
Они вышли в коридор. Альберт сказал Борьке, чтобы тот подождал, и пошёл к директору. Там сидел и главный. Оба не возражали. Директор разрешил ещё и неделю за свой счёт и Альберт вышел.
Альберт на турбазу приехал первым. Борис задерживался на день. Турбаза состояла из домиков, стоявших ровными рядами. Справа от ворот на одном из них была крупная вывеска: «Администрация. Регистратура». Альберт вошёл, постучав по приоткрытой двери. За столом стояла рослая, плотная женщина и крутила в руках настольную лампу. На стук она не совсем дружелюбно ответила:
- Входите.
Альберт, не снимая рюкзак, положил на стол путёвку и паспорт. Женщина вставляла и вынимала штепсель из розетки, но лампа не загоралась.
- Чёрт знает что! Утром принесли в коробке, а не работает.
И со стуком поставила лампу на подоконник. Взяла путёвку, паспорт и открыла амбарную книгу. Стала записывать. А Альберт попросил разрешения посмотреть, что с лампой.
- Да, смотрите, — последовал огорчённый ответ. — Вот ключ. Домик номер пятнадцать.Комната номер два. А вас тут записано двое. Где же второй?
- Он будет завтра.
Альберт нашёл свой домик. С одной стороны был вход в комнату номер один, а с другой в комнату номер два. Комната была метров пятнадцати. Стояли две кровати, шкаф, стол, два стула. Сам домик был в четвёртом ряду от пляжа. Метров сто.
Альберт положил рюкзак в шкаф, поставил лампу на стол и вынул свой перочинный нож-универсал с отвёрткой, штопором и другими нужными приспособлениями. Лампочка была цела. Он открыл днище лампы и увидел, что один конец провода просто не взят под контактный винт. Через двадцать секунд лампа работала. Альберт взяв её, запер дверь и пошёл к администраторше. Вошёл, так же постучав в приоткрытую дверь. Молча вставил штепсель в розетку у входной двери, вынул штепсель и поставил лампу на стол администраторши. Та, не говоря ни слова, снова открыла амбарную книгу, полистала и сделала запись. Альберт, не понимая в чём дело, стоял перед столом.
- Дайте ключ.
Он положил ключ на стол.
- Я перевожу Вас в другой домик. Номер восемь. Комната один. Вот ключ. А этот вернёте, когда переселитесь. Побыстрей. Сейчас, — она посмотрела на лампу, потом на часы, — подойдёт автобус с группой.
Домик номер восемь оказался на первой линии у пляжа. Окно выходило на море.
- Ништяк! — подумал Альберт. — Как всё просто.
Назавтра приехал Борис. А ещё через день, придя на завтрак, они увидели, уже сидевшую за одним из столов, Тамару с мальчиком лет четырёх. Тамара махнула им рукой и указала на свой стол.
Отдыхать — не работать. Первые несколько дней Альберт и Борис помногу раз в день купались, заплывая за буйки, поднимались на окружавшие посёлок невысокие горы. Это были скорее холмы, но все вокруг называли их горами. Потом Борис нашёл себе партнёра по шахматам и стал с этим мужиком целые дни проводить на пляже, лёжа за доской. Прерывались только на обед и ужин. Правда, после ужина уже не играли. А Альберт затеял и ночные купания. Часов в одинадцать некоторые отдыхающие приходили снова на пляж и купались в полной темноте и совершенно раздетые. Борис в это время читал газеты, которые он брал в библиотеке. И вот однажды, когда уже все купальщики ушли с пляжа, Альберт, выходя из воды увидел шедшую фигуру с большим белым полотенцем в руках. Фигура положила полотенце на лежак и стояла, глядя на море. Как раз напротив выходившего на берег Альберта. Это оказалась Тамара. Альберт подошёл и, не успев ничего сказать, услышал:
- Поцелуй меня.
А ведь они были на «вы».
Дальше всё произошло в каком-то безумном порыве. Они даже не подумали, что кто-то может появиться на пляже. Но, слава богу, никто не появился. Потом он взял её на руки и понёс в море. И они, как сумасшедшие, целовались стоя по грудь в воде. В следующие дни они после ночного купания шли к ней в домик. Мальчик уже спал. А Альберт, возвращаясь среди ночи, находил дверь не запертой. Борька был кремень — ни о чём не спрашивал и даже не намекал ни на что.
Возвратились в Ленинград. С Тамарой снова стали на «вы», но раза два в месяц она, улучив момент, говорила негромко:
- Пригласи меня в гости.
Так продолжалось больше года. Казалось, конспирация — железная. Но однажды, Класс сказал Альберту, что Надя уже дважды, как будто бы ни к кому не обращаясь, в отсутствие его и Тамары, громко заявляла:
- А Михайлова любовница Альберта Мироновича.
В отделе, мол, все делали вид, что не слышали реплику.
- Алик, — Юрка надул щёки, — имей ввиду!
Когда в очередной раз Тамара попросилась в гости, дома у Альберта состоялся разговор на эту тему. Тамаре, оказывается, тоже это было известно.
- Завтра созвонишься по этому телефону (он указал ей на небольшую бумажку, лежавшую на стуле около дивана) с Дмитрием Николаевичем Кулешовым. Это Ленпроект. Перейдёшь туда. Всё оговорено. Это мой однокашник по институту. Отличный парень. Берёт тебя инженером. Но поступишь на вечерний или заочный фак в ВУЗ. Там такие порядки. Да и вообще надо повышать статус. Тамара обняла его:
- Но я без тебя не могу.
- А что изменится? Будешь ключевую фразу произносить по телефону.
- Мне надо всё время тебя видеть, Зая.
Он обнял её и они долго так лежали и молчали.
Через неделю Тамара положила ему на стол заявление об увольнении. В нем она просила уволить её со следующего дня. Он завизировал и отнёс в секретариат.
- Что-то случилось, Альберт Миронович? — спросила удивлённо секретарша Тамара Васильевна, с которой у него были на редкость братские отношения. Как-то во время застолья по поводу пятидесятилетия директора, они сидели рядом, а за столом заговорили о шашнях на работе. Рассказывали всякие хохмы на эту тему, а Альберт безапелляционно заявил, что эти штуки никогда до добра не доводили и только последние мудаки затевают любовь на работе.
- Ну-у, это ты у нас Железный Феликс, — засмеялся Влад Каплинский, главспец техотдела, его приятель ещё с техникумовских времён. — Когда мы пришли сюда работать в шестидесятом, у нас в группе была такая красотка! Помнишь, Алик, Риту? Кстати, ещё и жутко умная была. Так она открыто цеплялась за него. А он ей говорил тоже самое, что сейчас. И она в итоге уволилась.
- Влад говорит чистую правду. Свидетельствую. — Закричал Борис Терентьев, начальник параллельного отдела, тоже техникумовский однокашник Альберта.
Все зашумели. Разговор разделился на группы. А Тамара Васильевна налила ему и себе вина, чокнулась с ним и, выразительно посмотрев на него, выпила.
- Её переманил наш заказчик. И зарплата там выше. Я очень жалею. Михайлова — кадр ценнейший.
Секретарша посмотрела сочувственно и положила заявление в папку для доклада.
В обед Тамара куда-то ушла. В столовой за столом сидели Альберт, Наталья Константиновна, Боря Маргулис и Скоков.
- Михайлова увольняется, — сказал Альберт. — Подала заявление.
Сидевшие за столом вскинули головы.
- Да ты что? Она мне ничего не говорила, — сказал Скоков. — Что за номера? Такого рукастого кадра мы никогда не найдём.
Альберт пожал плечами:
- Ну, не делай трагедь. Мне тоже жалко. Но ей дают, наверное, больше.
- Я с ней поговорю, — вскинулся Виктор.
- Не смей, — спокойно сказал Альберт.
- Не гони волну, — добавил Борис. — Просто она знает, что про неё болтает Надя.
Все на минуту замолкли, а Наталья Константиновна тронула легонько Альберта за плечо. Как бы успокаивая.
- Я эту репу варёную задушу, — зашипел Виктор.
- Не спросив Финкеля? — криво усмехнулся Маргулис.
- Прошу эту тему больше не педалировать. Она, наверняка, придёт прощаться, так чтобы без намёков. Витя, понял?
Тот угрюмо кивнул.
После обеда Тамара принесла конфеты и пирожные, объявив, что нашла более денежную работу и с завтрашнего дня приступает. Держалась она молодцом и даже весело. Не знавшие об этом сотрудники дружно посмотрели на Альберта. Альберт помедлил. Потом встал, подошёл к Тамаре, обнял её и сказал, обращаясь ко всем:
- Идти против желания Тамары Михайловны никто не будет. Я желаю ей попасть в такой же хороший коллектив, как наш.
И обнял её ещё раз. И вдруг все повернулись к Наде. Та спокойно жевала пирожное и поигрывала двумя конфетами. И смотрела ничего не выражающими глазами на всех.
Потом все желали Тамаре счастья, удачи. Обнимали. А Наталья Константиновна, которая действительно подружилась за это время с Тамарой, поцеловала её и сказала, что всё у неё будет хорошо. Тамара собрала свои вещи, подошла к Альберту и, поцеловав его в щёку, вышла.
Около года всё так и было. Тамара звонила Альберту домой и говорила:
- Пригласи меня на завтра в гости.
В ключевой фразе появилось — «на завтра».
Но однажды — ох, уж это — «однажды» — он почувствовал, что-то... Это «что-то» кольнуло его слегка в грудь. Тамара лежала на спине, закрыв глаза. Он провёл рукой по её животу, по бедру. Потом провёл рукой снизу вверх. Но странное ощущение от укола не прошло. Когда он её целовал, она никогда не закрывала глаза. А тут закрыла.
- Ну, реалист и материалист, — подумал он про себя, — вместо зелёного зажёгся жёлтый. Чуешь? Соберись, Железный Феликс. Для Томки ты уже не Зая. Такова селяви, как говорят незнающие французского.
У двери она вдруг сказала:
- Не провожай меня.
И, коснувшись губами его губ, вышла.
Это было тридцать лет тому назад.
Ничего не говоря, они пошли вдоль набережной. Потом он её спросил, в каком она отеле отдыхает. Она показала и добавила, что завтра в десять часов утра группа уезжает в аэропорт. Альберт не успел ничего ответить, как она сказала:
- Пригласи меня сегодня в гости.
Он кивнул на свой отель и назвал номер.
В десять часов вечера раздался стук в дверь. Когда она прошла в комнату, а он подошёл к ней, произошло то, что было в «ту первую» ночь на пляже в Архипо-Осиповке. Только не было в нескольких шагах ночного тёплого моря. И он вынес её на руках на балкон, и их обдал тёплый ветер с океана. И они также бешено целовались, прижавшись друг к другу. И также молчали. И этого было достаточно.
Утром взошедшее солнце разбудило их одновременно. Когда он провёл рукой по её животу и бедру, а потом вверх до груди, ничто не укололо его. А она смотрела на него широко открытыми глазами, как бы запоминая всё. Потом они оделись и спустились в холл. У входа в отель она сказала:
- Мне ещё надо собрать чемодан. Не провожай меня. Моя соседка видела, как мы целовались вчера. Ты ей понравился. Она просила передать тебе привет.
Они обнялись, поцеловались и постояли мгновение, держась за руки.
Когда она завернула за угол, он ещё постоял, глядя в пустоту невидящим взглядом. Потом тряхнул головой, повернулся и вошёл в холл.
